Три удара бритвой
Иллюстрации: Елена Поповская
Пьеса «Три удара бритвой» — о грани между судьбой, которую стоит прожить, и той, от которой хочется убежать.
В центре истории — Скрипач. Он появляется в трех лицах: как мученик, манипулятор и уставший человек. Это не один персонаж — это три возможных истины, три прочтения одного поступка, совершенного на глазах у публики.
Пьеса поднимает тему морального выбора в эпоху войны: автор рассуждает об эмиграции, о протесте и о психологической реакции на разрушенный мир. Ее действие складывается из диалогов о войне, боли, разочаровании, вере и предательстве. В их голосах слышен общий мотив: невозможность жить прежней жизнью и невозможность начать новую.
«Три удара бритвой» — это пьеса, которая не кончается занавесом. Она продолжается — в мыслях зрителя, в тех самых диалогах за столом, где всегда чуть меньше веры, чем хотелось бы.
Действующие лица
Ярый Борец с Режимом
Одержимый Творчеством
Белорусочка
Писатель-Балабол
Видящая Романтизм
Скрипач-Пацифист из Безымянного Провинциального Города Серых Хрущевок, он же Скрипач-Мошенник, Планирующий Побег, он же Скрипач-Страдающий от Бессмысленности Жизни
Часть 1. Антивоенный манифест
Большой круглый стол уставлен бутылками, бокалами, стаканами, тарелками с закусками. Бутылки постепенно пустеют, стаканы попеременно пополняются пивом, чачей или киндзмараули и опустошаются с разным темпом. На каждой из тарелок остаются последние стыдливые кусочки, которые каждому совестно съесть, чтобы не показаться самым прожорливым. Руки беспрестанно пляшут в страстной жестикуляции, слова звонко ударяются о белоснежные стены квадратной комнаты, часть из них с шумом вылетает через приоткрытое окно с видом на порт. Лица раскраснелись, губы и зубы слегка окрасились от красного вина.
Разговор крутится вокруг вполне стандартных для таких посиделок тем: забавные случаи из жизни, кино и искусство, профессиональный опыт, политика, диктатура, война, собственная история миграции и опыт прохождения через границу, нынешние отношения с друзьями и близкими. О планах на будущее речи почти не идёт, лишь размытые представления и чаяния, либо вообще ничего — жизнь есть только сейчас.
Каждая линия беседы словно ручеек: течет, изгибается, где-то встречается с другим потоком, где-то расходится.
«Этот Мордор однажды будет побежден!», «Там в магазине вино дешевое, но очень вкусное», «И с тех пор я с тем другом прервал отношения», «Ну, сейчас у нас кое-какой проект тут тоже уже намечается», «Мы на последний митинг уже и не ходили, поняли, что просто нужно уезжать», «Август тут, говорят, самый жаркий будет», «Да, надо же будет визараниться — страшновато, что обратно могут не пустить», «За встречу, друзья!», «Да, у вас, конечно, ещё хуже…» — поток голосов и фраз смешивается в единый гул под аккомпанемент звона посуды.
Всё это там, на задворках сцены. Они не главные герои, они лишь часть бутафории.
Ярый Борец с Режимом:… как вот тот парень, Скрипач-Пацифист из Безымянного Провинциального Города Серых Хрущевок…
Видящая Романтизм: (подхватывает на полуслове) О, этот! Да, это очень интересная история. Я же говорила, что я его знаю ещё с родного города, он там учился… (глаза загораются)
Писатель-Балабол: (вынужденный прервать свою эмоциональную историю, хмурит лоб) Это который? Я что-то не понял.
Видящая Романтизм: Ну этот, который (три раза проводит резко проводит ребром правой ладони в области запястья левой руки)
Писатель-Балабол: А, этот! Вспомнил. У меня один знакомый был, он так же однажды с собой попытался сделать (оживился). Он тогда вроде бы водки перепил, белочку словил. Там вообще кадр такой, своеобразный был, ха-ха. Как я потом узнал, а я узнал обо всей этой истории чуть ли не самый последний, он потом в дурке даже лежал. Знаете, он потом рассказывал, что его там этими таблетками пичкали, которые в овоща превращают…
Одержимый Творчеством: (насупившись и презрительно растягивая слова) Ой, ну да, позёр этот.
Писатель-Балабол: Позёр? Да не, он вроде перепил просто. Ну, а так-то у него всегда какие-то суицидальные наклонности были…
Одержимый Творчеством: Да я не про того, я про этого, из филармонии. Артиста.
Видящая Романтизм: А что ты так про него? (удивляясь)
Ярый Борец с Режимом: (улыбаясь и обводя взглядом остальных) У Одержимого Творчеством своё мнение на этот случай.
Белорусочка: Подождите, я вообще не понимаю, о чем речь.
Видящая Романтизм: Ну да, ты, наверное, пропустила. Пару месяцев назад один скрипач камерного оркестра, примерно наш ровесник, после выступления внезапно решил взять слово. И он пространно высказался о своем положении, в основном, что Z-Директор театра довел его и его семью до грани. Смелое заявление со сцены, не правда ли?
Белорусочка: О, и что ему после этого было?
Видящая Романтизм: Подожди, это же не все. Как только он свою речь закончил, он неизвестно откуда выхватил лезвие бритвы и резанул себя три раза по вене.
Белорусочка: Умер? (округляя глаза)
Видящая Романтизм: Живой. Его сразу же увели, вызвали скорую, рану перевязали. Жена там за кулисами была, первая к нему подбежала, пока все от шока отходили.
Писатель-Балабол: Но ведь боком ему всё это? Сколько там уже таких. Вот у меня на эту тему тоже история как раз похожая есть… Недавно знакомый рассказывал…
Белорусочка: Ребят, вино еще осталось ведь?
Видящая Романтизм: Да, мне тоже винца подлить бы.
Писатель-Балабол: … знакомый моего знакомого, точнее шурина моего, тоже так вляпался неудачно…
Ярый Борец с Режимом: Да потому что этот чёртов Мордор всех уже довел! Я вообще не понимаю, как там люди ещё могут оставаться! Платят налоги этим убийцам, преступникам, которым место на Нюрнбергском трибунале! (лицо горит жаром, глаза полыхают)
Одержимый Творчеством: Ой, ну ладно, всё это у тебя Мордором заканчивается.
Ярый Борец с Режимом: Да потому что там всё это началось! Поэтому у меня всё этим Мордором и заканчивается.
Писатель-балабол: (примирительно поднимает руки) Да мы-то всё это знаем, нам-то можешь ничего не доказывать. Мы на одной стороне.
Ярый Борец с Режимом: (вновь сменяет гнев на радушие) Да я знаю, ребят, что вы всё знаете. Ну это я так. Сами поймите, в себе все это держать невозможно. Всё хочется этой вате до ума-разума довести…
Одержимый Творчеством: Ну, отсюда тебя вата не расслышит, можешь не пытаться докричаться.
Белорусочка: Так что там с этим музыкантом? Дело шьют?
Ярый Борец с Режимом: А разве у нас там, то есть у них там, бывает по-другому?
Белорусочка: Да, у и нас тоже по-другому не бывает. Мы всё это ещё раньше вас на себе прочувствовали. Потому все наши раньше, чем ваши, стали сюда приезжать.
Писатель-Балабол: Протоптали дорожку, так сказать. Белорусы, конечно, известные авангардисты. Что у вас сейчас — у нас через два года.
Видящая Романтизм: Да, говорят на бедного парня дело завели… С театра точно его уволят, а может и чего похуже грозить будет.
Писатель-Балабол: Все пути ведут к дискредитации армии.
Видящая Романтизм: Так что, разумеется, такой поступок не остался незамеченным. Конечно же, и все издания об этом случае раструбили. Впрочем, неудивительно — достаточно эффектный поступок.
Белорусочка: Ага, так, а зачем он это сделал то?
Одержимый Творчеством: Да, вот именно! Зачем? Зачем этот позёрский жест? Никто так и не понял!
Звук наливаемого вина в один бокал, второй, третий, четвертый… и в стакан — бокала у них всего четыре. Пшшш… Кто-то открыл колу, чтобы разбавить ей 72-х градусную чачу.
Писатель-Балабол: Нет, ну как же, наверняка это подразумевалось как некий жест, заявление с целью привлечь внимание общественности.
Одержимый Творчеством (фыркает): Привлечь внимание? К чему? К собственной персоне? Что же, это у него получилось.
Ярый Борец с Режимом: Он же не только к своей персоне внимание привлёк, он таким образом создал шумиху вокруг проблемы.
Одержимый Творчеством: (презрительно) Какой проблемы? Шумиху-то он, конечно, создал!
Ярый Борец с Режимом: Проблемы нашего государства! Проблем, царящих теперь в театре, филармониях, во всех сферах искусства! Ты же сам знаешь, что там сейчас происходит. Мы же с тобой сами люди из артистической среды. Везде убирают несогласных, затыкают им рты, снимают с представлений, увольняют! Везде ставят Z-руководителей.
Видящая Романтизм: Поддерживаю. Это же такой громкий жест! Ведь многие даже не представляют, что происходит в сфере искусства на фоне войны. Да, бесспорно, мы знаем истории известных личностей, согласных и несогласных. Но их истории всегда для нас немного обложка журнала. А тут простой человек искусства, служащий своей музе в обычном небольшом городе. Для людей важно, что проблема близка.
Ярый Борец с Режимом: Всё верно, музыкант из Стандартного Провинциального Города, Усеянного Хрущевками — такой может стать голосом простого народа.
Видящая Романтизм: Нет, ты путаешь, он не совсем там жил, это соседний город. А он из Безымянного Провинциального Города Серых Хрущевок.
Писатель-Балабол: Ну не суть, хрущевки то везде одинаковые, ха-ха.
Одержимый Творчеством: Вместо этой дешевой театральщины и истерических выходок лучше бы что-то реально полезное сделал.
Видящая Романтизм: Но ведь это символ… (пытаясь подобрать слова, но так и не подобрав) Символическое значение в общем.
Ярый Борец с Режимом: Что, по твоему, «реального» он мог сделать? Говорят, он и так высказывал открыто свое мнение, срывал в филармонии все эти Z-символы. Парень был на грани вляпаться в серьезные неприятности.
Видящая Романтизм: Вот! И его всё равно не слышали. И, очевидно, он решил подать голос.
Одержимый Творчеством: Как по мне, все эти символы не работают.
Писатель-Балабол: Но подожди! Ведь такими методами пользуются многие. Как же самосожжения? Показательные голодовки? Да те же митинги! В конце концов, это тоже далеко не всегда — действие. Главное, что мы подаем свой голос, передаем сигнал другим, осуществляем коммуникацию. Тем же митингом мы не свергаем власть, но мы заявляем: мы не согласны! Кто хочет, присоединяйтесь и вместе мы уже примем действия.
Одержимый Творчеством: Я остаюсь при своём мнении. Если это и был некий манифест — то мне, так себе манифест получился.
Пора на перекур. Уходят на балкон.
Свет над столом медленно гаснет.
В зале слышится тихий шорох и перешептывания. Где-то раздается приглушенный кашель. Кто-то вздыхает и нетерпеливо ерзает на сиденье. В чьей-то сумочке глухо гудит вибрирующий телефон, который тут же выключают.
Медленно раздвигаются кулисы. Зажигаются яркие софиты, озаряющие своим ярким белым светом пустую сцену.
На сцене появляется Скрипач-Пацифист из Безымянного Провинциального Города Серых Хрущевок. Это мужчина примерно 35 лет. Его шаги размашисты и целеустремленны. Плечи расправлены, спина прямая. Он останавливается посреди сцены, гордо вздергивает голову, медленно обводит зрителей непримиримым взглядом.
Скрипач-Пацифист из Безымянного Провинциального Города Серых Хрущевок: (молчит)
Он помнит, как всё это началось. О да, всё началось 24 февраля 2022 года. Или это было лишь закономерным продолжением?
Еще вечером 23 февраля он укладывал дочерей в постель, пил чай на кухне с женой, они строили планы на будущее: новые проекты, пути реализации, новые места и перспективы. Да, жизнь не была идеальной, но были чаяния, надежды и мечты! А разве может жить человек без надежды? На это Скрипач ответил бы вопросом: «Разве может птица летать без крыльев?» — банально, но правдиво.
Но 24 февраля всё это умерло. Всё будущее перечеркнули тремя полосами — двумя параллельными и одной наискосок. Всё прекрасное умерло. В одно утро — которое могло быть таким прекрасным — зло повернуло ключ и выпустило всю свору мрачного и темного. Страх, ложь, самообман… Смерть.
Впрочем, нет. Это всё же случилось немного позже. В тот самый день в ужасном и убийственном пламени колыхнулась все же надежда — быть может, это начало быстрого конца? Приговор подписан? Ведь сотни тысяч людей по всей стране сейчас пребывают в точно таком же шоке, как и он. Разве станут они это более терпеть? Одно дело бедность, коррупция, мелкие ограничения. Но война! Нет, такое никого не может обрадовать, ведь это синоним полного краха — морального и материального. Что же, раз так, надо идти, выходить на улицу, собираться на митинг — требовать мира! В едином порыве общество сможет победить. Сможет сбросить эти надоевшие всем оковы, заржавевшие и давно скрипящие от заскорузлой дряхлости. Сейчас или никогда!
Он помнит улицы в тот день — кучка людей, молящих о мире и получающих в ответ удары дубинками, их тела закидывают в едва успевающие подъезжать автозаки, один за другим. Бронежилеты, дубинки и каски, готовые стойко оберегать войну от опасного мира. Но главное не это. Главное — это были толпы, толпы равнодушных прохожих, которые делали вид, что ничего не происходит и что это их не касается. Прохожие, старающиеся опустить глаза как можно ниже и как можно подальше обойти митингующих, словно чумных. Словно убийцы — это те, кто требуют мира, а не те, кто молчит и проходит стороной, спеша спрятаться от тревог и ответственности в своем уютном доме, как ни в чем ни бывало разогреть себе ужин и поглощать его под звуки извергаемой потоками пропаганды из телевизора. Вот только сколько их дом ещё простоит…
В тот вечер ему удалось избежать задержания. Но позже ему казалось — уж лучше бы его схватили, избили, ударили дубинкой по голове, да так, чтобы расквасили череп. Быть может, тогда большинство его друзей и знакомых почувствовали бы, что агрессия и смерть ближе, чем им кажется. Что война и диктатура способны в один счет лишить жизни человека, даже если он не на фронте, даже если он к этой войне не имеет никакого отношения, не участвует, не поддерживает, не видит!
Сейчас или… Уже никогда.
Дальше было хуже. Война проникала во все сферы жизни. Жене скрипача приходили разнарядки с работы о том, какие слова можно произносить, а какие нельзя. Старшей дочери в школе рассказывали, что её цель в жизни нарожать побольше пушечного мяса на благо родины. Младшей дочери в детсаду сказали нарисовать наших «героев».
На работе дела Скрипача обстояли не лучше. Несогласным стали угрожать увольнением и статьей. Сверху поставили нового директора — им оказался господин Z-Директор. Господин Z-Директор взял на себя обязанности по срублению голов тех, у кого ещё оставался голос. Ведь если провести наотмашь по шее, как раз заденешь голосовые связки. Но большинство отказались от своего голоса сами. Они улыбались, льстили и старались всячески угодить Z-Директору. Z — Z — Z: три полосы, две параллельны друг другу, одна наискосок, как три удара бритвы по твоей жизни.
Однажды одна такая Z появилась в холле. Скрипач сорвал её. Потом появилась ещё одна — в гримерке. Потом третья, четвертая, пятая. Но та, огромная уродливая Z, появившаяся у входа в филармонию — до неё уже было точно не дотянуться.
Были скандалы, угрозы в его адрес, требования, урезания зарплаты — ему, отцу, мужу и главному кормильцу семьи это было ударом под дых. Они пытались намекнуть, что он говорит так много, что есть ему уже и не нужно.
Оставалась лишь музыка — его жизнь, тот мир, в который он привык убегать ещё с детства. Страна фантазий, дар красоты — до неё им никогда не добраться. Разве что заставить играть репертуар, подаваемый под соусом «патриотической повестки». И они это, конечно же, сделали. Чествование «героев» перед концертом, напоминания о священности войны, исполнение «военных» песен, поминание «дедов», уже ворочающихся в своих гробах и готовых вот-вот восстать из мира мертвых, чтобы задать хорошую трепку своим лицемерным потомкам.
Лучше бы ему тогда разломили череп… Эта мысль не оставляла его. Чтобы все увидели, что война способна убить каждого, близкого, случайного, постороннего. Неужели никто этого не видит и не понимает? Неужели не могут осознать, скольких невинных людей — со своей семьей, жизнью и мечтами, способно убить это молчаливое согласие, это равнодушие, это заигрывание с теми, кто находится на стороне силы?
Лучше бы тогда умереть… Чтобы увидели, ужаснулись, поняли, прочувствовали эту боль. «Во время митинга при столкновении с полицией и Росгвардией был убит скрипач филармонии, отец двоих детей, вышедший с требованием мира…» — разве не пробудило бы это в душе читателей, зрителей и поклонников хоть какую-то толику осознания происходящего?
Что же, может быть, это и детские мысли, но что ещё можно сделать человеку, артисту, как достучаться до этой безвольной и грубой массы?
Масса, которая поддерживает убийства, которая так жаждет чужой крови… Что же, пусть она её увидит!
Скрипач-Пацифист из Безымянного Провинциального Города Серых Хрущевок: (резко выхватывает из рукава бритву, словно фокусник, вытягивает вперед левую руку и без доли сомнений размашисто наносит три коротких удара бритвой по запястью левой руки)
Кровь хлещет из вены на руке Скрипача-Пацифиста из Безымянного Провинциального Города Серых Хрущевок, заливая собой сцену, одежду и обувь. В зале стоит гробовая тишина. Кто-то выскакивает из-за кулис и быстро уводит Скрипача-пацифиста из Безымянного Провинциального Города Серых Хрущевок.
Занавес.
Часть 2. Сговор и фальсификация
Ярый Борец с Режимом: То есть получается, ты винишь его в том, что его понятие манифеста всего-навсего не соответствовало твоему?
Одержимый Творчеством: (потупил взор и дернул плечом)
Видящая Романтизм: Так можно просто-напросто обесценить поступки каждого! Но человек почувствовал, что ему нужно поступить именно так! Да, может быть, один человек не в силах изменить мир, но…
Одержимый Творчеством: Но он мог бы предпринять нечто более материальное!
Видящая Романтизм: Но ведь порой слово, действие, жест — сильнее всего материального в этом мире! Мы сплетаем нашу реальность лишь из собственных идей. Мы, люди, способны передать наши чувства другим порой одним лишь взглядом. Или даже своим безмолвием, отказом что-либо делать.
Писатель-Балабол: Да, и что же ты, осудишь всех, кто ради борьбы и ради привлечения внимания общественности шли на громкие жесты? Как и в правду, насчет самосожжения? Вспомните ту журналистку, что устроила самосожжение как знак протеста.
Ярый Борец с Режимом: Да, и она так действительно лишила себя жизни…
Одержимый Творчеством: Вот именно! Она погибла. И многие, кто, жертвуя собой, заявляли свой протест перед миром, не просто показательно наносили себе царапины, а реально голодали, выходили под пули…
Белорусочка: Ну что же ему, в самом деле нужно было обязательно умереть, чтобы что-то кому-то доказать и ему поверили?
Видящая Романтизм: Но ведь он тоже в каком-то роде рисковал собой. Естественно, после такого не могло быть и речи о том, чтобы продолжать работать в государственной филармонии — а ведь это была вся его жизнь — творчество!
Одержимый Творчеством: Да уж, куда нам понять, что такое жить творчеством! Моя жизнь тоже было лишь творчество! Я жил им с самого детства! Но однажды пришлось выбирать, пришлось отбросить всю эту романтику «творчество — это жизнь». Тут осталось два пути. Первый: продолжать заниматься любимым творчеством, закрывая глаза на все происходящее: на лицемерие и враньё, на опускающуюся над тобой клетку, в конце концов, на угрозу лишиться собственной жизни — да, именно жизни! — ибо речь о войне и мобилизации. Я уже молчу о риске стать убийцей, лишающим жизни других невинных людей. (ненадолго замолкает, будто бы пытаясь вспомнить, с чего начал свою речь) Второй же путь — выбрать жизнь и свободу и пытаться найти творчество в другом — вот тут уж я пошел на решительные меры…
Белорусочка: (с искренним любопытством) Что ты сделал?
Одержимый Творчеством: Ну… Я уехал.
Писатель-Балабол: Мы все уехали. Но разве это можно назвать прямо-таки смелым поступком? Ведь если подумать, это с какой-то стороны просто чистой воды эгоизм. Просто-напросто каждый подумал о самом себе, обезопасил себя, уехал, и мало кто здесь продолжает на самом деле бороться с каким бы то ни было режимом… Мы просто пытаемся жить дальше, строить новые планы, искать новые пути их реализации. Лично я в своем отъезде ничего героического не вижу. Да и так, много я знаю историй, в которых также ни намека на героизм. Вот, к примеру, знаю я одного…
Ярый Борец с Режимом: Не соглашусь с тобой, не соглашусь (нахмурился). В конце концов, одним своим отъездом, мы, во-первых, показываем свой протест и несогласие. Во-вторых, мы и отсюда помогаем! Освещаем происходящее в соцсетях, скидываем деньги на помощь беженцам и ВСУ…
Видящая Романтизм: Но постойте… С соцсетями и беженцами ясно… Но я не хочу поддерживать вооруженные силы любой из сторон. Это в любом случае порождает лишь больше и больше смертей — какая разница с какой стороны. Разве есть в войне плохие и хорошие? Я за пацифизм.
Ярый Борец с Режимом: Понимаешь, я другого выхода не вижу (вздыхает). На мой взгляд, это единственный способ победить для нас — победить эту треклятую диктатуру с помощью армии другой страны!
Видящая Романтизм: Но это ведь снова смерти…
Писатель-Балабол: Все же для меня это не героизм. Героизм — это остаться там, что-то пытаться поменять, бороться под реальным риском, а не удобно сидеть на пляжике в другом государстве и рассуждать о горестях нашей родины.
Одержимый Творчеством: Так, а что вы думаете, и наш герой Скрипач уже, наверное, на «пляжике» сидит, хах.
Видящая Романтизм: В смысле?
Одержимый Творчеством: В прямом. Мы через знакомых слышали, что он сейчас уже в Тбилиси.
Писатель-Балабол: Так всё-таки тоже решил уехать… Ну и правильное решение. В конце концов, парню, наверное, просто захотелось жить, а не бороться с химерами. Что же, имеет право, как и мы все.
Одержимый Творчеством: Конечно, имеет, что же ему не иметь. (ехидно) Тем более и деньжат то он с неравнодушных людей благодаря этой истории подсобрал.
Молчание и переглядывание.
Ярый Борец с Режимом: (несколько смущенно) Ну да, он стал собирать деньги после всего случившегося. Делал объявление в соцсетях, просил людей скинуться.
Одержимый Творчеством: Просил. Но вот только собирал он деньги якобы на адвокатов, чтобы они его интересы защищали в деле о дискредитации, а в итоге что мы имеем: деньги собрал и…
Писатель-Балабол: Уехал. Что же, хитро продумано.
Все неспешно и задумчиво потягивают вино.
Видящая Романтизм: Что же ты думаешь, он намеренно что ли так и спланировал? Решил всех просто одурачить?
Одержимый Творчеством: Я ничего не утверждаю. Но мне эта история изначально показалась сомнительной. Три удара по вене, скандал, газетчики, шумиха. Тут уже речь и о статье, тут и ненавязчивые просьбы о помощи. Нет, я не виню даже тех людей, кто скидывались ему…
Ярый Борец с Режимом: Я скидывался…
Одержимый Творчеством: … в конце концов, эти люди просто сочувствовали ему и хотели помочь, вроде как на благое дело. Но позвольте, сбор шел на адвоката — а в итоге, очевидно, был потрачен на билет в Тбилиси!
Ярый Борец с Режимом: Ну знаешь, я не жалею, что я скидывал ему деньги. В конце концов, это его дело. Может быть, он и правда собирал на адвоката, а в итоге понял, что ему не отбиться и принял решение уезжать. В любом случае, я помог человеку наших взглядов, возможно, спас ему жизнь.
Писатель-Балабол: А что если и в правду, он все это продумал заранее… В конце концов, у него у самого жена, двое детей, наверняка зарплаты не в миллионах. Что же, решил пойти на некоторую хитрость.
Видящая Романтизм: Даже не знаю, что-то не больно мне верится в эту версию. Идти на такой поступок лишь ради наживы? Для меня это абсолютно несочетаемые вещи. Стоит лишь посмотреть на его оппозиционную активность в соцсетях — неужто все ради розыгрыша?
Белорусочка: Для меня несочетаемые вещи — это розыгрыш и опасная бритва. Не слишком ли рискованный обман? Игра могла не стоить свеч. Быть может, все намного глубже?
Ярый Борец с Режимом: Тем не менее, и от фактов не уйдешь. Конечно, с его стороны было бы тогда честнее сразу сказать людям правду. Ему бы все равно могли помочь, но так чувствуется некоторая фальшь…
Одержимый Творчеством: Вот-вот. Которая в итоге очерняет и всю историю с самого начала. И тут мы уже начинаем замечать несостыковки: зачем он решил резать вены именно на сцене? Зная, что его тут же спасут. Почему его жена (а она в тот момент была за кулисами) так спокойно отреагировала? Просто спокойно вышла на сцену, взяла его под руку и увела…
Писатель-Балабол: (резко прерывает) Объявляю перекур!
Свет гаснет.
Разгоряченная речь всё больше удаляется, затихает, постепенно превращаясь в неразборчивое бормотание, и наконец, после пары щелчков зажигалки, утихает совсем.
В зале слышатся поспешные шаги и звук опускаемых сидений кресел. Теперь в зал также ворвался едва ощутимый запах еды и алкоголя, принесенный зрителями из буфета.
Медленно раздвигаются кулисы. Зажигаются яркие софиты, озаряющие своим ярким белым светом пустую сцену.
На сцене появляется Скрипач-Мошенник, Планирующий Побег. Это мужчина примерно 35 лет. Его шаги проворливы и пружинисты. Плечи слегка подались вперед, движения рук выдают некоторую нервозность. Он останавливается посреди сцены, не переставая оглядывается по сторонам. Его взгляд — затравленных, но все же с хитринкой глаз— беспрестанно бегает из стороны в сторону.
Скрипач-Мошенник, Планирующий Побег: (молчит)
Он помнит, как всё это началось. О да, всё началось 24 февраля 2022 года. Именно тогда ему впервые в жизни пришла в голову мысль о побеге.
Еще вечером 23 февраля, пока жена укладывала дочерей в постель, он сидел на кухне и обдумывал свои планы на будущее: что бы такого придумать, чтобы поудачнее выкрутиться из всевозможных проблем? Долги, семья, вечно зарплаты не хватает, да и творческая реализация едва ли всегда приносит удовлетворение. Да, жизнь не была идеальной, но казалось, есть ещё ходы-выходы. А что делать, если выхода нет? На это Скрипач-Мошенник мог бы лишь усмехнуться: «Искать ещё, что же делать».
Но 24 февраля все они захлопнулись, словно замок в мышеловке. Раз-два-три — три громких удара опечатали замок большой буквой Z. «Бежать, бежать, бежать» — словно одинаковые вагоны нескончаемого поезда проносилась одна и та же мысль. Но куда, как — денег у него немного, зарплата небольшая, всё тратится на семью да на оплату кредитов и ипотеки. Знал он, знал, что это всё приманка мещанской жизни, которая однажды ему аукнется. Но семья, жена, дети — приходилось считаться и с их потребностями и капризами. И как быть с ними? Везти всех тем более дорого. Уехать одному? Да, этот вариант явно был более экономически выгодным. Именно материальным аспектом он позже и объяснит жене это свое решение, хотя где-то в глубине души он тайно радовался перспективе сбросить с себя оковы семейной жизни и насладиться вновь обретенной холостяцкой свободой.
Он хорошо помнил эти первые дни полной растерянности, ужаса, ощущения цепенеющей беспомощности. Они тянулись угнетающе медленно. Скрипач внимательно вглядывался в лица людей на улицах, в автобусах, трамваях, и они не выражали буквально ничего. Мужчины спокойно ехали на работу, женщины грузно передвигались с сумками по базару, парочки обнимались, бабки как ни в чем не бывало скандалили с контролерами. Складывалось ощущение, что им о войне не рассказали. Происходящее казалось чьей-то ужасающей шуткой. Вот-вот на экранах телевизоров пропагандист наконец рассмеется и прокричит: «ну вы что, и в правду в такое поверили?».
Однако этого не произошло. А вот сомнения в том, что люди не владеют информацией, рассеивались пропорционально тому, как по городу стали появляться повсюду буквы Z, а интернет, телепередачи, соцсети были готовы взорваться от того накала, что закипал со стороны сторонников и противников войны.
Скрипачу-Мошеннику было страшно. Наверное, впервые за долгие годы его охватил настоящий животный ужас. Слово «война» поднималась из страшных глубин темного, первобытного бытия, принося с собой зловещий холод, предвосхищавшийся мурашками по спине — это слово ощущалось синонимом слова «смерть». Несмотря на все мальчишеские игры в «войнушку», вопреки всей романтизации героев, воспевания подвигов военных лет, фанфар победы, на самом деле за всем этим маскировалась боль, грязь, кровь, страдания и смерть.
Он слышал о том, что люди стали уезжать из страны. Поначалу это были вести о каких-то мало-мальски известных людях, оппозиционерах, или просто каких-то рандомных личностях, которых никто из твоих знакомых не знает, и которые появляются лишь как новость в интернете. Что же, наверное, и почвы для паники тогда нет. В конце концов, кто он такой, Скрипач-Мошенник, чтобы бежать? Он живет в обычном Безымянном Провинциальном Городе Серых Хрущевок, играет в обычной филармонии, делает то, что умеет, и что, как ему казалось, больше нигде особо не пригодиться. Он ведь не айтишник, не бизнесмен. Он проводил по лицу рукой. Но ведь и воюет не он, воюют другие. Он никому не понадобится.
Все громче звучали бравады, все тише становились голоса. И им предстояло замолкнуть вовсе. В театр пришёл Z-Директор. На этом последние протестные обсуждения и настроения должны были закончиться. Теперь скрипач чувствовал себя так, словно к нему приставили конвой.
И мысль о побеге приходила снова. А время беспощадно шло. В интернете он пытался найти «способы уехать из России 2022».Однако поиски не увенчались успехом. Как правило, нужны были деньги, иногда очень большие деньги. Также не лишним бы была хорошая профессия. Кому нужен посредственный скрипач? Многие страны вообще казались непреступными крепостями.
Одно предложение показалось скрипачу достаточно соблазнительным. Мечта всех авантюристов — Америка — продолжает манить к себе столетиями. Значит, предлагаемый план был таков: взять кредит, направится прямиком в Мексику, оттуда на границу со Штатами, отсидеть в миграционной тюрьме пару-тройку дней — и вот она — долгожданная свобода!
А дальше-то что? Этот вопрос поступил от жены. Она выразила сомнения в том, что одним ступлением на землю Америки все сопутствующие проблемы материального характера решаться сами собой. Однако на это скрипач уже также успел найти решение: он узнал о существовании компаний, которые специализируются на «помощи» в миграции. Так вот по плану он должен был заявиться в США и на самом же пороге попросить гуманитарного убежища. Но он не знал, от чего бы должен был просить того самого убежища, в чем его теоретически могли притеснять на родине. Конечно, национальный признак Скрипач отбросил сразу, тут уж притеснений точно было не найти. Притеснение по сексуальной ориентации? Но сам факт наличия жены и детей вроде как вступал с этим в явные противоречия. Религиозные убеждения Скрипача, привыкшего носить с самого детства крестик на груди, также не подходили — что же, неужели он мог пожаловаться, что он оказался вдруг слишком религиозен в стране со скрепами?
Политические преследование казалось самым очевидным выходом. Не то чтобы он был когда-то чрезвычайно политически активен. Напротив, он был весьма равнодушен. Ему всегда казалось скучной вся эта волокита с выборами — идти куда-то, отдавать свой голос за кого-то, кого он впервые видит неизвестным именем в бюллетене. И так понятно, что все это предрешено и сфальсифицировано заранее. Все его знакомые и соседи рассуждали так же, а ведь некоторые из них придерживались вроде как очень даже оппозиционных взглядов, читали всякие там либеральные издания и не переставали повторять, как они всем недовольны.
Скрипач знал, конечно, что эти компании по помощи в иммиграции на самом деле не ждут проблемного клиента — они, напротив, ждут клиента с большим мешком денег, в обмен на который сами создадут любую проблему на бумаге. Но и тут Скрипач спотыкался о ту же проблему — денег у него, увы, не было. Но зато теперь у него была информация. И он рассудил так, как обычно судят все небогатые люди его круга — зачем платить больше, если можно сделать самому.
Скрипача брал мандраж от того, что он собирался сделать. Единственное, что могло поддержать его, была мечта об Америке. И потому он решил нарваться на большие неприятности. Нарваться на неприятности было легко словами и действиями.
И тогда Скрипач начал говорить. Смело, громко, стараясь найти себе сторонников. Поначалу другие артисты, уже будто бы смирившиеся с судьбой и занявшие наконец пассивную позицию, шарахались о него, как от человека, который убеждает их засунуть голову в пасть льву. Однако дух борьбы и противоречия, которые они насильственно стремились заглушить в себе, вновь зашевелился, узрев лидера, человека, готового рисковать собой ради правды и свободы — своей и других.
Он начал старательно плести интриги, политического и неполитического характера. Его коллеги с восхищением и толикой ужаса наблюдали, как он перечит Z-директору филармонии, как он толкает оппозиционные и обличающие речи. Набравшись смелости, они один за другим решились следовать его примеру. Очень скоро у них уже собрался оппозиционный кружок артистов с либеральными взглядами.
Скрипач стремился создать как можно больше шумихи. Все свои смелые слова он записывал на диктофон, все конфликты снимал на камеру, выкладывал каждую стычку с руководством в соцсети и радовался каждому репосту.
Одним из самых экстремальных его поступков был во время мероприятия в центре города, где он сорвал флажки с буквой Z, как обычно, снимая всё это на камеру. После этого руководство театра, давно кипящее от его поступков, решило как можно быстрее избавиться от смутьяна.
Скрипач ликовал. Вот-вот, и он добьется своего. Громкое дело не заставит себя ждать.
Конечно же, его методичную работу не смогла не подкосить объявленная мобилизация. После того, как Скрипач справился с ужасом осознания придвинувшейся к нему ещё на несколько ходов смерти, к нему одновременно пришло отчаяние и решимость. Нужно кончать с этим как можно скорей и как можно радикальнее.
Но спешка заставила внести некоторые изменения в первоначальный план. Америка никуда не уплывет, а взваливать все выплаты и разбирательства по кредиту на жену Скрипачу не захотелось. От громких целей придется отказаться. Но шумиха вокруг его персоны уже есть. Многие знают, что ему и так светят предъявления в нарушениях. Почему бы не попробовать форсировать события и собрать под это дело немного деньжат?
Жена одобрила план. Кредит доверия от сочувствующих «тех же взглядов» у него есть. Так хватит и ему на дорогу, и останется ей — пусть тут ими распорядится как надо. Доведение, так это называется? Винить прошу Z-Директора. И сам скрипач останется героем. Больно не должно быть. Они договорились, что она сразу же прибежит на помощь. Сообщники из лица коллег будут на его стороне — он их лидер. Никто ничего не заподозрит, а потом он уже будет далеко.
Что же, до осуществления плана всего… Раз-два-три!
Скрипач-Мошенник, Планирующий Побег: (резко выхватывает из рукава бритву, словно фокусник, вытягивает вперед левую руку и, помедлив буквально долю секунды, наносит три коротких удара бритвой по запястью левой руки)
Кровь хлещет из вены на руке Скрипача-Мошенника, Планирующего Побег, заливая собой сцену, одежду и обувь. В зале стоит гробовая тишина. Кто-то выскакивает из-за кулис и быстро уводит Скрипача-Мошенника, Планирующего Побег.
Занавес.
Часть 3. Отчаяние и жажда смерти
Сигаретный дым с балкона уже проникает в квартиру, на столе скапливается всё больше хлама. Речь становится всё более путанной, язык вот-вот заплетется в три узла. Но чаши вновь и вновь наполняются вином, жар лиц, блеск глаз, винные пары вместо дыхания.
Все снова сели на свои места. И вот момент опьянения, когда внезапно всё становится серьезным, мир на мгновение покрывается завесой философской грусти, а заплетающийся язык рождает самые высокопарные фразы. У каждого есть шанс на мгновение задуматься о тленности бытия, прежде чем этот момент вновь сменится бурным весельем.
Белорусочка: (смотрит в одну точку) А что, если он действительно хотел покончить жизнь самоубийством?
Одержимый Творчеством: (ехидно) И что, что-то не получилось? Уж наверное потому, что не совсем удачно было подобрано для того место.
Белорусочка: Кто знает? Может, он и правда был в отчаянии? Может быть, это явилось следствием тяжелой депрессии, и человек просто не отдавал себе отчет в происходящем.
Одержимый Творчеством: Зато потом при сборе денег способность трезво мыслить к нему резко вернулась (усмехается)
Белорусочка: В самом деле, зря мы так. В конце концов, он человек творческий, такие люди всегда более подвержены разного рода нервным срывам. Всё-таки у художника тонкое чувственное и эмоциональное восприятие.
Ярый Борец с Режимом: В каком-то смысле это правда, конечно (вздыхает).
Одержимый Творчеством: (серьезно, направив взгляд в пол) Здесь не могу не согласиться.
Писатель-Балабол: Ага.
Каждый какое-то время молчит, задумавшись о своей собственной тонкости восприятия мира: насколько оно тонкое, достаточно ли он художник, чтобы мог дойти до такой степени отчаяния? А если не мог бы, художник ли он в таком случае вообще, или лишь самозванец, не имеющий право даже пытаться сравнивать себя с истинными творцами?
Все одновременно: (вздыхают каждый на свой лад)
Писатель-Балабол: Знаете, ребят. Я должен признаться, я бы, наверное, никогда не сделал выбор в пользу самоубийства. Я в том смысле, что я достаточно позитивно привык смотреть на мир. Я знаю, это звучит не очень романтично и возвышенно. Ведь все-таки я претендую на звание писателя. Мы привыкли рассматривать талантливых людей такими, немного не от мира сего, с различными душевными расстройствами. Но ведь нет противоречия в том, чтобы быть сильной и здоровой личностью и при этом быть талантливым. (смотрит на всех вопросительно). У меня даже есть примеры. Мы когда-то ходили на лекцию по литературе, так вот, там рассказывали про такого писателя…
Одержимый Творчеством: Ну не знаю, должен сказать, что мне кажется, все мы артисты, пошли на сцену именно из-за какой-то глубокой внутренней проблемы. То есть мы все немного все-таки сдвинуты, у каждого своя история, но она есть. (Видя на себе косой взгляд Ярого Борца с Режимом). Не, ну я все же, конечно, за себя говорю. Вот вроде у него такого не было (пожимает плечами). Может быть, я и не прав тогда.
Ярый Борец с Режимом: Ну да, я не скажу, что пошел в артисты из-за какого-то там нереализованного чего-то или какой-то душевной или психологической травмы, никогда в общем-то такого не чувствовал.
Открывают новую пачку чипсов, высыпают в миску.
Белорусочка: (переставая на секунду хрустеть) А все-таки как думаете — мне очень интересно ваше мнение — что это: душевная болезнь или нет?
Все неловко поежились.
Видящая Романтизм: (неуверенно) Наверное, каждый случай сугубо индивидуален… Но человека, думающим о самоубийстве, едва ли можно назвать здоровым с точки зрения психологии. Без обид.
Белорусочка: Просто у нас в Белоруси история такая была. Тоже с артистом. Он был цирковым акробатом. После этого многие спорили о том, был ли он сумасшедшим или просто с тонкой душевной организацией.
Видящая Романтизм: Что же с ним случилось? Тоже порезал вены?
Белорусочка: Неее. Другое…
Буквально на несколько минут над столом приглушается свет, сцена освещается голубым светом, падают бутафорные снежинки. В освещенный круг сцены выходит мужчина. Он одет в потускневшую серую куртку со сломанным замком, на голове старая прохудившаяся шапка, в руках он несет яркий красный мешок, такой что обычно у Деда Мороза на детском утреннике. Его шаги тяжелы. Он медленно останавливается. Какое-то время мужчина стоит и смотрит перед собой. Потом он начинает медленно развязывать мешок, чтобы посмотреть, что в нем. Начиная копошиться в мешке, он понимает, что тот совершенно пуст — подарков в нем нет. Хотя нет, не совершенно пуст. Мужчина достает оттуда веревку, завязанную петлей. Мешок падает у него из рук, и мужчина долго стоит и смотрит на веревку в своих руках. Затем он уходит за кулисы. Зал молчит. Через пару минут слышится скрип, сдавленный хрип, удар от упавшего табурета.
Голубой свет на сцене гаснет, вновь ярко освещается стол.
Белорусочка: В общем триггером послужило то, что он не смог собрать детям на подарок на праздник и повесился. Странно, как вы об этой истории не слышали. У нас все о ней говорили.
Видящая Романтизм: Ужас…
Писатель-Балабол: Но послушайте, это же правда какое-то расстройство. Оно ведь того не стоит.Да, это ужасно, ведь что же выходит: ему было стыдно, что он лишает детей подарков, а на деле лишил их отца, любви и заботы? Да ещё и оставил такое страшное наследство: отец-самоубийца. Ведь теперь и им, кто знает, может светить психологическая травма.
Одержимый Творчеством: Как бы то ни было, таков его выбор.
Писатель-Балабол: Не понимаю я этого. Жить же кайфово, ну? Каждый день что-то интересное может произойти. И так боишься, как бы тебя здесь на очередном пешеходном переходе добрые водители не размазали, а тут самому такое откидывать.
Белорусочка: Так вот мы теперь спорим, что было в голове у этого акробата, а тем временем, мы также и не можем узнать, что точно произошло с этим вашим скрипачом.
Ярый Борец с Режимом: Кажется, он длительно болел каким-то серьезным заболеванием. Я слышал через знакомых, он долго лечился.
Белорусочка: Ну вот видите. А теперь представьте, каково ему жилось. Человек серьезно болен, вынужден вести каждодневную мучительную борьбу за жизнь. А он мужчина, общество говорит ему, что он должен быть всегда сильным, работать, быть опорой для семьи.
Писатель-Балабол: Говорите, ему 35 лет? Я где-то читал, что по статистике мужчины от тридцати до сорока лет чаще всех остальных категорий кончают жизнь самоубийством. Такая вот группа риска.
Ярый Борец с Режимом: Мне уже 33.
Видящая Романтизм: Мне тоже
Писатель-Балабол: Ну ты женщина, ты в безопасности.
Видящая Романтизм: А тебе меньше тридцати, ты тоже пока можешь быть спокоен.
Белорусочка: (серьезно продолжает) А тут ещё война. Что он мог почувствовать? Это для кого-то так — моя хата с краю, отсижусь и подожду, пока всё уляжется. Но кому как не вам понимать, что это могло послужить толчком к переосмыслению реальности и своего существования.
Ярый Борец с Режимом: Не то слово.
Белорусочка: Сами не можете смириться с произошедшим, не можете просто махнуть рукой и как ни в чем ни бывало продолжать прежний образ жизни. А человек годами был на пограничном состоянии между жизнью и смертью. Многие жалуются, что война подкосила им привычный образ жизни. А каков был на тот момент его привычный образ жизни? Если у физически и психологически здоровых людей не выдерживали нервы, что же мы хотим от человека, истощенного и угнетенного длительной болезнью. Не думаю, что справедливо примерять на него свои маски.
Тяжелое молчание.
Белорусочка: Кроме того, он музыкант. Это не просто должность в трудовой книжке. Вполне вероятно, музыка — это вся его жизнь. Без возможности играть и творить, он мог просто чувствовать себя выброшенным за борт. Не нужным ни семье, ни зрителям, ни своей филармонии.
Писатель-Балабол: (после недолгой паузы) А знаете, я слышал, что ведь и попытка самоубийства может быть просто способом привлечения внимания? У моего знакомого — не у того, что по белочке себе вены резал, у другого уже…
Ярый Борец с Режимом: Да сколько их там у тебя таких?
Писатель-Балабол: … да, вот он так и поступил — всех своих знакомых обзвонил, всем написал, сообщил время и место, когда с собой покончит. Ну, разумеется, не удалось ему, ведь все знакомые, как и ожидалось, прибежали к нему
Белорусочка: (с надеждой) Спасли?
Писатель-Балабол: Побили. За такие выкидоны-то.
Видящая Романтизм: Бедолага.
Писатель-Балабол: Да не, это человек такой, его вечно как что так били. Кто угодно: друзья, соседские мужики, охранник в школе. Как магнит к себе кулаки притягивал. Ну это уже другая история. А то явно показуха же была, иначе зачем всех на уши поднимать?
Одержимый Творчеством: В таком случае, впрочем, мы все же возвращаемся к нашему первоначальному рассуждению. Показуха — это то, что не оставляет меня.
Белорусочка: (задумчиво) Да, но ведь это желание привлечь внимание может быть и неосознанным. Быть может это действительно крик — крик ко внешнему миру, когда он давит на тебя столь сильно, что терпеть уже нет сил, а слов ты не находишь. И это немота с отчаянием толкает на абсолютно странный, необъяснимый поступок — даже такой, который другим покажется глупым, смешным, неправдоподобным, демонстративным. Но это все равно крик, и уже неважно, каков будет на него ответ, каковы будут последствия. Главное — выйти за пределы своего экзистенциального «Я»…А там хоть бросайте умирать, хоть спасайте, хоть осуждайте. (Смотрит в зрительный зал) Заигрывание со смертью. Три удара бритвой по руке.
Долго молчат. Кто-то отпивает еще вина. Кто-то хрустит чипсами. Где-то далеко-далеко кружит смерть.
Ярый Борец с Режимом: Такое дело надо перекурить.
Видящая Романтизм: Да, пожалуй.
Одержимый Творчеством: Согласен.
Писатель-Балабол: Ты же не куришь
Одержимый Творчеством: А чем не повод начать
Писатель-Балабол: Да, у нас чипсы если что закончились.
Свет гаснет.
В зале чувствуется усталость. Чувство затянутости. Непонимание. Кто-то преждевременно хвалит себя за усидчивость в театральном зале, за непрерывную любознательность и внимательность к деталям. Кто-то уже продумывает, стоит ли сразу же после завершения спектакля стремительно рвануть к гардеробу, пока не сбежалась очередь, или, напротив, подождать, пока все, кому пришла в голову та же мысль, не растолкаются в первые десять минут.
Медленно раздвигаются кулисы. Зажигаются яркие софиты, озаряющие своим ярким белым светом пустую сцену.
На сцене появляется Скрипач-Страдающий от Бессмысленности Жизни. Это мужчина примерно 35 лет. Его шаги неспешны. Плечи устало опущены. Он задумчиво и будто бы сам того не осознавая останавливается посреди сцены. Кажется, что его взгляд устремлен лишь в себя, в свои собственные мысли. Он не видит никого и ничего вокруг.
Скрипач-Страдающий от Бессмысленности Жизни: (молчит)
Он помнит, как всё это началось. О да, всё началось 24 февраля 2022 года. Именно тогда он понял, как же он бесконечно устал.
Еще вечером 23 февраля, когда дочери и жена уже легли спать, он сидел один на кухне и обдумывал свои планы на будущее: его болезнь казалась ему непримиримым врагом, с которым предстоит ещё не мало ожесточенных боев. Бой за семью, любимое дело, жизнь. Но Боже, дай ещё сил на борьбу. «А что, если сил уже нет?», спрашивает Скрипач сам себя. И не получает ответа.
Утром он узнал, что предстоит борьба ещё более грандиозная и глобальная: началась война. Хотя нет, не просто «началась война». Его страна начала войну. Бессмысленную, жестокую, готовую погубить так много жизней. Могут ли вообще войны быть другими?
Значит, эта зараза распространилась уже настолько сильно. Эта опухоль разрослась настолько, что метастазы стали расходиться вовне, на другие государства в попытке захватить там власть и уничтожить все живое. Что же спровоцировало эту болезнь? Про рак пишут на сигаретных пачках, в статьях о вреде солнечных лучей и радиоактивного излучения. Значит, про угрозу войны стоило писать предупреждения в телевизионных пропагандистских передачах, пускать внизу бегущей строкой. Или же размещать жуткие кадры с театра военных действий на каждом бюллетене на президентских выборах, при том каждый раз разные — вот кто-то с ампутированной ногой, вот мирное население завалено останками подорванного дома, вот маленькие дети и старики-родители оплакивают своего сына, а вот солдат в грязи со вспоротыми кишками. И предупреждающая надпись: «Неправильный выбор грозит последствиями в виде войны, санкций и угрозой применения ядерного оружия». Или делать сноски на плакатах, приуроченных к 9 мая «Ваши деды не хотели повторять, хватит искать мести за собственные ошибки и невозможность собственного развития». А перед всеми этими героическими фильмами о войне показывать дисклеймер на экране: «Данный продукт может существенно отличаться от того, что люди испытывают в реальности. Ни один из актеров, задействованный в съемках, не пострадал. В отличие от вас, если вдруг решите повторить».
В тот долгий туманный день, в который многие провели в лихорадочном чтении новостей, панических атак, попытке хоть сколько-нибудь осознать происходящее, он лишь почувствовал, что долго-долго шел, пробирался через темную, мрачную чащу в надежде в скором времени выбраться из нее, но, погрузившись в некий транс между отчаянием, горькими мыслями о своей судьбе и одновременно сладкими грезами о чудесном спасении, не заметил, что уже стоит двумя ногами в болоте. Да, правду говорят, жизнь, это то, что происходит с тобой, пока ты строишь планы.
В тот страшный вечер он все же решил, что его моральным долгом будет выйти на митинг. Он и не предполагал, что из этого выйдет хоть что-то толковое. Ведь власть за несколько лет успела впрок закупиться дубинками. Но с другой стороны, что ему грозит, неужели смерть? К её угрозам он уже привык, старуха с косой давно положила на него глаз. Нет, она всё ещё лишь продолжает заигрывать с ним.
Но видно настолько он рассинхронизировался с жизнью, что, приехав на митинг, не застал его. Он задержался в пути, и придя на место, понял, что люди уже двинулись шествием к другому месту. Ему казалось, что вдали он слышал шум, направился туда — снова ничего, лишь какие-то рассредоточенные группки людей, явно из митингующих, но где основная масса, он не мог понять. То ли их уже всех забрали в автозаки, то ли и не было такой уж толпы. Зато повсюду были силовики, бронемашины, они оцепили целую площадь, ездили по центральным улицам с пугающим видом. Когда он вышел к площади, он понял, что он совсем один, а на него смотрит холодная стальная вооруженная масса, которая растянулась по всему периметру. На него падал свет фонаря и ему почудилось, что он будто бы стоит один на сцене, а это все — его зрители.
А потом просто шло время. Бежала секундная стрелка, мерно смещалась минутная, неторопливо шагал час, растягивая как можно дольше и мучительнее каждый холодный и серый день в Безымянном Провинциальном Городе Серых Хрущевок. И складывались эти уродливые дома в часы, дороги пролетались в минуты, жизнь на крутых поворотах высчитывалась на секунды.
Его операция состоялась. Успешно. Живой. Что же, так может есть еще за что побороться?
Уже в сентябре вернулся в филармонию.Теперь по пути на работу он шел по центральной улице, где на столбах красовались изображения георгиевской ленты в форме буквы Z. Садился в свой автобус, на окнах которого внутри и снаружи были налеплены буквы Z. Приезжал в филармонию, над которой повесили букву Z. Заходил в здание, снова видел букву Z. Поприветствовал нового Z-директора театра.
Но он был рад снова взяться за работу. За музыку, за выступления. В музыке можно раствориться, разлететься на тысячи мелких атомов и стать её частью. Нет тогда ни бытовых проблем, ни глобальных. Есть красота, есть бесконечные истории, рассказанные в музыке музыкой. Они могут разными, трагичными, страстными, печальными. Но все они прекрасны. Эти истории живут не в нашем, человеческом мире, у них некое иное измерение, пространство, куда дано лишь на мгновение заглянуть только избранным.Только тому, кто умеет извлекать эту музыку и слышать ее.
Но у музыки есть один минус. Она все же никак не может защитить от реальности. Стоит ей умолкнуть, и реальность готова сожрать тебя. Музыкой нельзя повернуть время вспять, можно лишь слегка оттянуть момент.
И на предложение о проведении благотворительного концерта в поддержку «героев СВО» музыка не повлияет. И на их чествование перед началом концерта тоже. И даже на намеки о командировке в военные госпиталя с концертами.
Влиять можно словами, можно влиять действиями. А потом тебе запрещают говорить и действовать. Думать запретить, конечно же, не могут. А жаль, ведь тогда бы жуткие мысли не прожигали по ночам черепушку. Тогда не было бы мучительно стыдно за свое молчание и бездействие, за то, что ты — человек — лишаешься человеческого и вынужден мириться с этим. В чем же вообще ценность жизни тогда, если ты сам ей не управляешь? Что же, есть еще за что побороться, да нечем.
Скрипача охватила волна отчаяния и бессмысленности. Каким-то глупым и тщетным казалась ему теперь его борьба за жизнь. Ей было отдано много сил, мужества и денег. В долгой борьбе с болезнью его поддерживала жена, родственники, друзья. Все восхищались тем, как стойко он переносит все испытания с одним лишь желанием — жить и играть. «Кремень», «стойкий оловянный солдатик» — так его называла мама.
Но однажды его вдруг прожгла неминуемая в его положении, но тем не менее внезапная мысль: стоило ли так бороться за жизнь, чтобы потом не сметь проживать её. Не то чтобы эта мысль была какой-то прямо особенной. В сущности, она была даже избитой. Подобный вопрос задает себе каждый подросток, страдающий максимализмом, задает смело и с вызовом, а после спокойно идет выпить пива тайком от родителей или поиграть в компьютерные игры. Казалось бы, почему бы и не воскликнуть в сердцах. Однако для музыканта эта мысль стала роковой. Промелькнув один раз, она приходила снова и снова. Он вовсе не отгонял ее. Напротив, он играл с ней, смаковал ее, подгонял под различные ситуации, разыгрывал их в голове, просто повторял, раз за разом, раз за разом…
Иногда он ловил себя и на мысли о том, что думает о смерти. Порой абсолютно абстрактно, ненамеренно, будто бы и не про себя вовсе. Просто теоретические размышления о способах самоубийства, о чувствах, что, должно быть, испытывали самоубийцы. Порой проскальзывало что-то подобное просто будто бы в шутку.
«Отстраним тебя от театра», — пригрозил как-то жирный Z-Директор. Точно как будто бы специально его такого взяли — готовая карикатура: тучное тельце, плотно втиснутое в костюмчик, близко посаженные глазки на жирном лице с двойным подбородком, самоуверенный и тупой взгляд.
«Отстраните меня от жизни», — ответил со вздохом скрипач. Z-директор как-то странно на него тогда покосился. А музыкант в глубине души наслаждался тем, что сказал именно так. Не из-за реакции оппонента, а просто от того, что даже случайный ответ уводит его в эту гавань размышлений о смерти. Будто бы у него с ней была особая связь. Так часто грозившая ему, она готова была бы прийти на его зов в любое мгновение, в этом он был уверен.
В то же время угрозы в адрес артистов участились. Кого-то пригрозили уволить, кто-то уволился по собственному желанию. Были те, кто уехал. Особенно после объявления мобилизации. Конечно, ему по состоянию здоровья мобилизация не грозила, кто бы что не говорил. Однако она добавила пищу для размышлений о тщетности человеческой жизни.
«Может, и тебе уехать?» — спросила однажды жена. Она любила музыканта. Куда я поеду, отмахнулся тот. Он и правда не знал, почему он должен куда-то бежать, уезжать, ведь это его место и разве он имеет меньше прав, чем кто-то другой, чтобы на своем месте говорить то, что думает. Выходило, правда, будто бы действительно меньше.
Но ему не хотелось думать о жизни в другой стране. Не хотелось думать о других странах. Не хотелось думать о жизни.
Как-то он раздобыл лезвие бритвы. Он даже удивился, что такие еще где-то можно достать. Он помнил, парочка таких лежали в ящике у родителей. На кой-черт они им были нужны? Может, кто-то из них также, как и он сейчас, подумывал о смерти. Сейчас этот предмет казался ему крайне бессмысленным. Кто еще пользуется таким лезвием? Зачем пользовались раньше? Уж не продают ли их не иначе как для потенциальных самоубийц. Ему представлялся целый завод лезвий, заботящихся о страдающих душах тех, что желают свести счеты с собственной жизнью.
Стал носить лезвие с собой. Он сам бы не смог объяснить, зачем. Просто ему стало казаться, что так надо. Скрипач вспоминал, что однажды читал у Льва Толстого отрывок, в котором описывались суицидальные мысли. Герой романа прятал шнурки, чтобы не повеситься, и ходил с незаряженным ружьем, чтобы не застрелиться. Скрипач не помнил, было ли там что-нибудь про лезвие. Но его лезвие, надежно спрятанное у него в одеждах, вовсе его не смущало. Напротив, оно согревало, давало надежду. Он чувствовал себя так, как должно быть ощущает себя шпион с капсулой яда — применить в том случае, когда деваться уже будет некуда. Так будет лучше. Для всех.
Прямо напротив филармонии открыли мобилизационный пункт. Он видел ребят, что толпились у входа и молчаливо приветствовал их: вот его будущие соседи по загробному миру. А могли бы просто купить лезвие. Лучше бы они все-таки ходили в филармонию. С другой стороны, какая разница, если исход один, и он близок.
Стоял ноябрь. Последний месяц осени. Однако в Безымянном Провинциальном Городе Серых Хрущевок снег и холод всегда претендовали на этот месяц как на зимний.
Пятница. В филармонии дают концерт. Играют Макса Рихтера. Среди прочего — November. Исполняют талантливые музыканты филармонии маленького, никому не нужного Безымянного Провинциального Города Серых Хрущевок. Участникам СВО и их родственникам предоставляются бесплатные билеты. Часть сборов пойдет на помощь фронтовикам. Большая коробка с буквой Z уже подготовлена. Раз-два-три. А уже на завтра новая акция — сбор дров на зимовку военным и мобилизованным. Артисты филармонии также — как заявлено «с радостью» — примут участие в данном мероприятии.
Скрипач точно знает, что ему следует сделать сегодня после концерта: «Закончим играть, возьму слово. Скажу за нас всех. В конце концов, мне терять уже правда будет нечего, я засим попрощаюсь. Меня не накажут, не уволят, не отстранят. Мертвого урезанием зарплаты не напугать».
Концерт начался. За кулисами на него с волнительным трепетом смотрит жена. Улыбается. Ждет его выступления.
Раз.
Звук прорезает тишину. Вспышка прожектора прорезает воздух. Лезвие прорежет плоть.
Два.
Хотелось бы сказать нечто красивое перед смертью. Но, кажется, выйдет какая-то глупость.
Три.
Скрипач-Страдающий от Бессмысленности Жизни: (резко выхватывает из рукава бритву, словно фокусник, вытягивает вперед левую руку и, помедлив буквально долю секунды, наносит три коротких удара бритвой по запястью левой руки)
Кровь хлещет из вены на руке Скрипача-Страдающего от Бессмысленности Жизни, заливая собой сцену, одежду и обувь. В зале стоит гробовая тишина. Кто-то выскакивает из-за кулис и быстро уводит Скрипача-Страдающего от Бессмысленности Жизни.
Занавес. Жидкие аплодисменты.
***
За столом по-прежнему сидят пятеро: Ярый Борец с Режимом, Одержимый Творчеством, Писатель-Балабол, Белорусочка, Видящая Романтизм. Стаканы и бутылки продолжают звенеть, но уже не так бодро, как в начале. В их бряцанье чувствуется томность и усталость.
«Почему я сейчас беру этот стакан?», крутится в голове у каждого. Ведь мы уже и так достаточно пьяны, куда пить больше. Уже и в жилах течет не кровь, а сплошное красное вино. Порежешься — раз-два-три удара бритвы по руке! — и выльется смесь сухого с полусладким. Голову кружит, в глазах начинает двоиться. Но так хочется еще и еще продлить этот миг беззаботного, бесшабашного опьянения, радости разговоров и споров с теми, кто кажется тебе единым по духу. Так хочется жить и жить, жить хорошо, жить долго со многими счастливыми моментами, и никогда не расставаться с этой тонкой иллюзией сиюминутного счастья.
